Как стать «врагом государства»

М. Надежда, расскажите, пожалуйста, кратко про вашу жизнь. Как получилось, что в нашем сегодняшнем интервью мы начнем говорить об активизме в России, а закончим обсуждением судьбы беженцев во Франции?

Н. Моя история предопределена местом моего рождения и семейной историей. Я родилась в закрытом городе Озерске Челябинской области, где когда-то был сделан плутоний для первой советской атомной бомбы. Моя бабушка была инженером-химиком, который делал этот плутоний, а папа был ликвидатором первой ядерной аварии 1957 года — той, что произошла в Озерске на комбинате «Маяк».

Ну а я была обычным ребенком — отличница, комсомолка. В какой-то момент обстоятельства подтолкнули меня к гражданскому активизму. Бабушка и папа умерли от рака, и я стала понимать, что не все в порядке. Да и система закрытого города — с полным контролем со стороны тогда еще КГБ — вызывала желание как-то это изменить.

Поэтому в 1999 году я создала некоммерческую организацию «Планета надежд», и в течение последующих 16 лет мы защищали людей, которые пострадали от аварий, которые продолжали жить в зоне радиационного загрязнения. Другой наша задача было — защищать права людей, живущих в закрытых городах.

Наша деятельность не понравилась органам власти и атомному монстру — «Маяку», нашу организацию объявили «иностранным агентом» и даже обвинили в «промышленном шпионаже». Чтобы не попасть в тюрьму по статье «государственная измена» или «шпионаж», я была вынуждена уехать с детьми.

Когда нашу организацию признали агентом, государство написало в судебном решении, что наша деятельность «входит в противоречие с интересами безопасности Российской Федерации». На канале «Россия-24» журналистка Скабеева сначала обвинила нас в «шпионаже», а затем раскрыла мои личные данные: показали наш дом в Озерске, подъезд и номер моей квартиры. Мол, здесь живет шпион Надежда Кутепова.

Тогда я почувствовала серьезную угрозу — сесть в тюрьму или подвергнуться нападению. Было понятно, что за травлей стоят очень серьезные силы. Ведь Озерск — город закрытый, просто так в него так просто въехать нельзя. Нужно получить разрешение, нужно узнать, где я живу. Я по совету адвоката организации по защите прав человека немедленно покинула Россию.

М. То есть официальных обвинений вам не выдвигали. Был просто плохой репортаж по телевидению?

Н. Мне просто не успели выдвинуть официальные обвинения. Статья УК РФ «Государственная измена» предполагает деятельность, противоречащую интересам России. Когда суд по делу о признании нас иностранными агентами вынес решение с такой формулировкой, мы подали апелляцию. Только поэтому к моменту моего отъезда в июле 2015 решение не вступило в законную силу. Если бы решение вступило в законную силу, то его бы просто приложили к уголовному делу о госизмене, и ничего доказывать было бы не надо. Мне грозило до 20 лет тюрьмы.

М. Получается, что реальных доказательств по статье УК «Государственная измена» не требуется? Достаточно просто сказать по другому даже гражданскому делу, что ваша деятельность не соответствует интересам Российской Федерации, которые нигде в законе четко не сформулированы, и этого будет достаточно для обвинения?

Н. Да, и это еще не вся проблема. Вступление в силу решения любого суда носит преюдициальный характер. Это значит, что если какой-то суд установил вину по данной статье, решение вступило в силу и не отменено, то это может использоваться как доказательство по другому делу. Из одного дела обвинения в деятельности против интересов государства — госизмене — просто перекладывают в другое. Но «госизмена» — это не тоже самое, что шпионаж. Шпионаж предполагает сбор и передачу данных. Журналистка Скабеева не стала разбираться, что есть что, и просто написала то, что ей больше понравилось: «промышленный шпионаж». Впоследствии Замоскворецкий суд решил, что это было ее личное мнение и она имела право его выражать. Мы сейчас судимся с «Россией-24».

Е. Надя, но ведь это не первый случай, когда у тебя возникли проблемы. Я помню, как несколько лет назад ты рассказывала на экологической конференции о преследованиях в отношении тебя…

Н. Да, действительно, это третья волна преследований нашей организации, связанная с законом об иностранных агентах.

Первая волна началась в 2004-м году. По своей первой специальности я социолог и мне всегда хотелось организовать социологическое исследование в закрытом городе. Я договорилась с Петербургским отделения Российской академии наук об исследовании в Озерске. Но ФСБ запретила это, ссылаясь на угрозу безопасности.

Вторая волна пришлась на 2008 год, когда в отношении нашей организации было возбуждено налоговое дело (с попыткой возбудить уголовное дело в отношении уже лично меня), которое мы выиграли. Но я подверглась личному преследованию. Эфэсбэшник пришел в садик, где был мой сын, интересовался, как я воспитываю своего ребенка. Судебные приставы и прокуратура сидели около моей двери. Дети уходили в школу, звонили мне и говорили: «Мама они опять сидят на лестнице!» У меня было подозрение, что в мое отсутствие эфэсбэшники приходят в квартиру. Я обнаружила, что мои вещи на рабочем столе переставлены. Однажды у меня сломался интернет, я не могла нормально работать, в течение месяца вызванный мастер не приходил, и вдруг звонок в дверь — на пороге стоит молодой накачанный человек и говорит: «Вы знаете, мы тут обнаружили, что у вас интернета нет. Надо вам его сделать». Обычно компьютерные специалисты такие худенькие, щупленькие, сутуленькие, а тут такой качок пришел. Я подумала: конец месяца, им отчитываться надо, как они борются с очагом контрреволюции в Озерске, вот и решила мне ФСБ интернет сделать.

Всегда, когда приезжали иностранные журналисты в Озерск, я сопровождала их, чтобы не было никаких проблем. Однажды я не могла поехать вместе с журналистами, и их задержали, досматривали документы. Водителя потом вызвали в ФСБ, склоняли работать с ними. Я написала заявление о противоправных действиях на имя начальника Озерского ФСБ. Мне пришел ответ, что ни я, ни моя деятельность не представляем для них никакого интереса. Так вот уничижительно, но это было очень приятно узнать. Я храню это письмо, оно подписано начальником Озерского ФСБ Калининым, впоследствии он стал мэром Озерска.

В 2011 году удалось выиграть дело по поводу прав осужденных возвращаться в закрытые города, и я даже на какое-то время стала советником уполномоченного по правам человека в Челябинской области. На протяжении пяти лет я оставалась советником, до тех пор пока не началась масштабная кампания против общественных организаций.

Вот тогда про меня «Крик ТВ» сняло фильм «Ядерное сердце России», где меня обвиняли в закрытии реактора, развале атомного щита, создании хаоса в закрытых городах. Мне, конечно, было приятно услышать такую высокую оценку моей скромной деятельности. Именно мэр Озерска, бывший руководитель ФСБ Калинин давал интервью в фильме и все это подтверждал. Для меня это было доказательством, что он участник преследования.

М. «Иностранный агент» звучит для обычного человека очень страшно, сразу вспоминаются шпионские фильмы: секретные документы, явки, пароли, погони, стрельба… Вы можете теперь рассказать, в чем заключалась ваша деятельность и почему вас признали иностранными агентами?

Н. Основной нашей деятельностью было консультирование граждан и защита их в судах. У нас был стационарный прием граждан в Озерске. Был прием жалоб по почте, а еще я выезжала в другие районы Челябинской области, загрязненные в результате аварии на «Маяке». Плюс защита людей в судах. На моем счету более 70 выигранных процессов, в том числе два в Европейском суде, но еще больше процессов проигранных. Выиграть некоторые процессы было очень сложно, например по «внутриутробным ликвидаторам». Это люди, которые были плодами в животах у своих мам, когда те ликвидировали аварию на «Маяке» в 57-м году и раньше, когда был сброс радиоактивных отходов в реку. Сложные были дела вдов ликвидаторов, которые потеряли мужей до того, как вышел закон по «Маяку» в 1990 году. Этим вдовам было невозможно доказать право на компенсацию. Это дела инвалидов первого, второго поколений, которым прекращают платить компенсацию по достижении 18 лет.

Самый громкий случай, который, я считаю, их разозлил, — это дело умерший девочки. Девочка шести лет умерла в деревне Татарская Караболка Челябинской области от рака печени. Рак печени, оказалось, у нее был потому, что ее бабушка была ликвидатором аварии на «Маяке» в 1957 году. Врачи дали справку, что это последствие воздействия «Маяка» на бабушку. Когда мама пришла в органы соцзащиты, ей сказали, что компенсация не положена. Я взяла это дело, чтобы доказать права матери на моральный ущерб. Суд отказал матери, потому что посчитал, что ущерб был нанесен в 57-м году, когда соответствующего законодательства не было.

Мы вышли на очень сложный вопрос, который связан с атомным ущербом, — момент возникновения вреда. В обычном преступлении есть виновник, есть ущерб и понятен момент возникновения ущерба, а здесь есть виновник и есть ущерб, а момент возникновения ущерба точно не известен. Это позволяет государству не платить компенсацию. Они говорят, что ущерб появился до того, как был принят закон. В суде я объясняла, что девочка родилась в 2005 году, после принятия закона, и причина ее болезни — радиация.

Дело было очень громким, мы затронули системную проблему нашего государства — больные потомки. Вскоре после этого нашу организацию признали «иностранными агентами». В судебном решении написано, что мы способствовали протестным настроениям в обществе и изменению законодательства Российской Федерации, а также выступали против решения органов государственной власти — судов. Наша деятельность была признана политической, противоречащей государственной безопасности, а поскольку финансирование наше было из иностранных фондов, наша деятельность подпала под определение «иностранного агента».

Для меня слова «иностранный агент» ассоциируются с 37-м годом. Эту риторику в отношении именно нашей организации — «шпионы», «ЦРУ» — мы слышали с начала создания. Ведь мы работали в закрытом городе, где созданы такие условия, что все вокруг враги и агенты, а ты должен хранить государственный секрет. Я отнеслась к этому не очень серьезно, не ожидала всего того, что за этим последовало.

М. А как реагировали на все эти обвинения те люди, которым вы помогали?

Н. Многие, узнав об обвинениях, перестали общаться со мной. Стали переходить на другую сторону улицы. Даже соседи по лестничной клетке, которые наблюдали всю нашу деятельность с самого начала, стали вдоль стенки обходить, услышав обвинения в промышленном шпионаже. Но были и другие люди, которые сказали, что все эти заявления по ТВ — просто смешно. Некоторые писали письма: вы нам нужны, не бросайте нас! Но тех, кому я помогала, я не просила делать публичные заявления в мою защиту, ведь это могло привести к пересмотру решений по выигранным ими с моей помощью делам. Такие прецеденты, увы, есть в России.

М. У вас было иностранное финансирование, опишите, пожалуйста, как складывались отношения с западными грантодателями?

Н. Отношения с грантодателями, с некоммерческими организациями, складываются у всех примерно одинаково. Когда у тебя есть какая-то идея, ты пишешь план, это похоже на бизнес-план. Это называется проект. Затем ты рассчитываешь расходы, смотришь, какие надо заплатить налоги, и составляешь к проекту бюджет. Затем ты начинаешь искать финансовую организацию с целями и задачами, похожими на твои. Ты отправляешь письмо с описанием своей идеи. Проект рассматривают люди, которых ты даже не знаешь. Это похоже на получение денег для бизнес-проекта, но с той разницей, что цель бизнес-проекта — получения выгоды.

Наша организация была маленькая, всего пять человек, иногда мы приглашали сторонних консультантов. Мы проработали 15 лет.

95% наших заявок фонды отвергали. Мы увешали отказами всю стену, прежде чем получили финансирование. Необходимо было регулярно отчитываться перед фондами. Это даже более серьезная отчетность, чем в налоговую. Если ты не туда потратил хотя бы одну копейку (что, конечно, в голову не придет ни одной нормальной общественный организации), то второй раз тебе денег просто не дадут.

Е. А фонды могут диктовать НКО что им делать: вот это критикуй, а вот то — не трогай?

Н. Это абсолютно исключено, очень примитивно думать, что фонд может что-то диктовать некоммерческой организации. Да и фантазия сотрудников общественной организации в реализации выбранной цели настолько богата, что пытаться регулировать ее вот так со стороны фонда — просто абсурд.

М. Часто приходится слышать, что раз вы российские организации, то и обходиться должны российским финансированием. Насколько это реально?

Н. Я считаю, что обойтись российским финансирования для НКО на сегодняшний день нереально, потому что общественная и политическая культура в РФ пока не очень развиты. К сожалению, не всегда процессы, которые происходят в обществе, доступны пониманию людей, управляющих финансовыми потоками в России. Когда вы в первом классе, вам не очевидны цели тех, кто в десятом классе. Когда вы предлагаете проекты, связанные с достижением высоких целей, людям, которые только вчера наполнили холодильник, эти проекты им непонятны.

В фондах же работают люди, которые знакомы с теориями развития общества, и они понимают, что необходимо обществу на том или ином этапе. Тема прав человека, тема пострадавших от радиации в закрытых городах пока что не находят и еще долго не найдут отзыва в России. Например, даже из Москвы далеко не всем понятно, почему в городе Озерске, где лежат тонны плутония, люди должны чувствовать себя защищенно.

Меня никогда не смущал поиск иностранного финансирования. Дело в том, что большинство сооружений, которые связаны с физической защитой и безопасностью «Маяка», сделаны на иностранные деньги. Хранилище делящихся материалов сделано на американские деньги по проекту Гор — Черномырдин. «Маяк» регулярно получал транши из Германии, США и обновил все объекты физической защиты на американские деньги. Это не было секретом для нас жителей, это все писалось в местной прессе. И поэтому никакого предубеждения относительно иностранных денег у меня никогда не было. Я смотрела на то, что делает наше государство, и считала, что я имею право делать то же самое. Если бы не иностранные деньги, на которые укрепили систему физической защиты атомных объектов, то все было бы растащено. Что происходило в этих местах в 90-е годы, широко известно: постоянные потери источников излучения, кражи оборудования.

И второе мое соображения по поводу иностранных денег очень простое. Когда у человека болен ребенок, то ему все равно, кто и из какой страны даст денег на помощь этому ребенку. Человек в такой ситуации просто кричит «SOS!». Правозащитники и общественные организации работают с таким SOS просто в более крупном масштабе. Когда ты видишь, что система разваливается и не работает, то готов согласиться и на иностранное финансирования, чтобы изменить что-то в системе и помочь людям жить лучше.

Е. Со стороны твоя история борьбы и эмиграции в Париж с детьми выглядит очень романтично. Тяжело ли тебе было эмигрировать?

Н. Я никогда не собиралась уезжать из страны и все свои планы и чаяния связывала с Россией. В 2009 году, когда было преследование моей организации по налоговому делу, я думала о том, чтобы переехать в более крупный город — Екатеринбург. Но каждый раз, когда мне приходили такие мысли, я от них отказывалась и решала, что мое место в Озерске.

Когда вышли эти репортажи, и адвокаты, и общественные организации буквально потребовали, чтобы я немедленно покинула Россию, иначе меня посадят в тюрьму, а моих детей отдадут в детдом, поскольку все мои родственники, кто мог бы позаботиться о детях, умерли. Я ходила по улицам Озерска, и у меня было ощущение, будто с меня сдирают кожу. Это были ужасные муки, что я должна уехать и больше никогда не увижу это место, а самое главное, что я брошу людей, которых защищала.

Меня часто спрашивают почему Франция? Дело в том, что общественная организация, с которой я работала, — Федерация прав человека (FIDH) — находится в Париже. В этой организации мне сказали, что нужно срочно уезжать, хотя бы в Париж. Таким образом, место было выбрано по принципу «хотя бы».

Мы уезжали с личными вещами в обстановке строжайшей секретности. Ехали в никуда без копейки денег. Благодаря моей общественной деятельности нашлись люди, которые готовы были нас поддержать. Например, журналист, который снимал фильм в 2011 году, поселил нас у себя. Я взяла с собой одеяло, потому что видела все эти картинки с беженцами. Я ехала в никуда и думала, что в крайнем случае мы завернемся в одеяла и переживем лето на улице, а к осени что-нибудь придумаем. Моя дочь категорически отказалась уезжать без коляски и мы везде таскали за собой детскую коляску с куклой. Передвигались просто как цыганский табор.

Сначала я не хотела просить политического убежища, ждала ответа от прокуратуры Челябинской области. Я послала туда запрос, в котором описала ситуацию, что по ТВ нашу организацию обвинили в промышленном шпионаже. Если есть доказательства нашей шпионской деятельности, то предъявите их, если нет, то сообщите об этом и тогда я вернусь. Также я просила возбудить уголовное дело в отношении журналистки Скабеевой, которая разгласила мои персональные данные. Я надеялась получить такой же ответ, как в 2009 году от ФСБ, что наша деятельность их не интересует. Ответа на свой запрос я так и не получила и впала в ужасную депрессию.

Для меня это не был Париж, куда любят приезжать туристы. Для меня это было место изгнания, где у меня нет работы, денег, непонятное будущее. Целыми днями я сидела и плакала. Это было совершенно неожиданно для людей, которые меня принимали. Они привыкли, что я активно за всех борюсь. Они ожидали, что в этой ситуации я так же себя проявлю.

По специальной программе защиты правозащитников мне дали психотерапевта. Благодаря лечению я поняла, что мне надо действовать и просить политическое убежище. Мне пришлось пойти с шапкой по кругу. Происходило чудо — давали деньги совершенно незнакомые люди, на эти деньги мы жили первое время. Надо отметить, что система работы с беженцами организована хорошо. Сложности возникают из-за того, что ты не знаешь язык и беженцев очень много. Это становится твоим образом жизни — просить, узнавать, ничего не понимать. Это серьезное психологическое падение, когда ты из человека, который менял мир и сам оказывал помощь, становишься беспомощным. Ты видишь несовершенство системы, но не можешь ее исправить, потому что тебя никто не слушает.

У детей возникало много вопросов и ситуаций, в которых они не знали как себя вести, а сама я была в состоянии психологического падения. У нас начались конфликты с детьми. Мы больше не могли жить у знакомых: семья с тремя детьми — тяжелое испытание. Нам пришлось объявить себя бездомными.

У беженцев есть возможность обратиться в специальную некоммерческую организацию за помощью, там принимают только по понедельникам первые 20 человек. Я встала рано утром и выстояла длинную очередь. В очереди с мигрантами стоять очень трудно, там нет солидарности между людьми. Все из разных стран и друг друга не понимают, возникает ситуация, когда все против всех. Люди впадают в животное состояние, все способы выжить становятся хороши.

Выстояв очередь, я поняла, что забыла папку с документами. Я понимаю, что если не пройду на консультацию, мы останемся с детьми на улице. Охранник попытался меня не пустить, но я была в критическом состоянии, села на землю, сижу плачу и говорю: «Никуда не пойду! Вы меня можете только унести!» Охранники долго пытались заставить меня уйти, угрожали вызвать полицию. А я отвечала, что полиции не боюсь. В конце концов, ко мне вышел социальный консультант, извинился и помог найти социальную гостиницу.

Это маленькая гостиница капсульного типа, в который очень чисто, можно помыться, но готовить там нельзя. Возникла проблема с дорогой до школы. Изначально дети пошли в школу в другом месте, где мы жили у знакомых. С нового места жительства до школы приходилось добираться два с половиной — три часа с пятью пересадками. Менять школу не имело смысла, потому что неизвестно, на какое время было предоставлено жилье. Обычно его меняют через неделю, ведь эти гостиницы созданы не специально для беженцев, это обычные гостиницы, куда пускают, когда есть места, а если нет, едешь в другую.

После сюжета немецкого телевидения о нашей жизни нам предоставили жилье в центре для эмигрантов. Это было намного удобнее. Статус беженца я получила легко за четыре месяца. Обычно его не просто получить, приходится долго собирать доказательства. За меня доказательства собрало российское государство: было достаточно показать судебное решение, в котором сказано, что я являюсь угрозой для безопасности РФ. Сейчас нам нашли жилье. Как одинокая мать я получаю пособие на детей, выходит 700—1000 евро, этого хватает на еду и аренду жилья. Жизнь стала намного проще, хотя денег не совсем хватает. У меня есть счет, куда можно перечислить деньги в помощь моей семье.

Е. Надя, а сколько лет твоим детям, и как они пережили переезд?

Н. Моим детям уже 10, 12 и 15 лет. Нам было сложно — первые три месяца я не хотела подавать на беженство, кормила их обещаниями, что мы скоро вернемся в Россию. Наверное, это было неправильно.

Тяжелее всего было старшему сыну, который в России учился в лицее «Кораллово», был одним из лучших учеников. У него там осталось много друзей, все его планы были связаны с лицеем и открывающимися после него возможностями. Дочь тоже ревела первые два месяца, а потом пошла во французскую школу, пришла и говорит: «Все, мы остаемся: тут два часа на обед, перемена сорок минут и на уроке можно заниматься своими делами, если уже справилась с заданием!»

К сегодняшнему дню ситуация совсем другая. Они начали учить французский и научились видеть не только плохие стороны в том, что нам пришлось уехать. Хотя сын до сих пор говорит: «Я хочу кататься на лыжах, на сноуборде». И очень скучает по коту, которого пришлось оставить в России. А дочь недавно рыдала: «Мама, я не могу написать открытку с поздравлениями на русском!» Ну, говорю, пиши на французском. А еще у нас была радость — она выиграла кубок по шахматам Парижа для девочек своего возраста. Ее команда в этом шахматном клубе, кстати, называется «Каспаров».

М. В России распространено мнение, что многие беженцы из «третьего мира» едут в Европу не столько спасаясь от войн и преследований, сколько в поисках «легкой жизни». У вас не сложилось такое впечатление от людей, с которыми оказались вместе в очередях?

Н. Люди, с которыми я оказалась в одних очередях, конечно, далеко не все правозащитники, но они действительно спасались от войны и хаоса, некоторым грозило преследование за участие в демонстрациях, пикетах. Мне не встречалось там людей, которые бы приехали просто потому, что хотели поменять страну, улучшить качество жизни. Беженство не тот путь, который можно выбрать добровольно.

Во французской системе с беженцами есть, пожалуй, только один большой недостаток — они не работают с матерями тех детей, что приезжают сюда. Маме нужно всех обстирать, всех накормить, со всеми поговорить, и сама она обычно остается за бортом образовательного процесса. Но как социолог и мать четырех детей я убеждена: картину мира в голову своих детей вкладывает именно мать! И если в головах остается та матрица, что привезена с прошлого места, то хорошего не жди, убежать от насилия и войны с этим уже не получится.

В обществе была огромная дискуссия по поводу беженцев после недавних терактов, почему они не принимают европейских ценностей. Мой ответ: потому, что нет работы с матерями. Они должны проходить образовательный курс — французский язык, что такое Франция, какие здесь обычаи, почему женщина имеет равные права с мужчиной…

Мне самой удалось пойти на специальный интеграционный курс для беженцев по изучению французского языка в Сорбонну. Меня взяли, несмотря на то что по курсу есть возрастное ограничение в 28 лет, а мне уже 45. Мои знакомые французские профессора помогли мне, написали письмо, почему мне так важно учиться. Я изучаю французский язык каждый день очень интенсивно, уже могу говорить и недавно сделала свою первую презентацию на тему ядерного ущерба «Маяка». С января буду изучать международное право и собираюсь получить диплом юриста.

М. То есть будете продолжать заниматься правозащитной деятельностью?

Н. Когда я приехала, одним из самых страшных моментов для меня было то, что я ничего не могу сделать для тех, кого раньше защищала. Но в октябре прошлого года мне удалось выиграть в Европейском суде дело своей мамы. Это грустная история, мой личный счет к «Маяку»: мои бабушка и отец работали на «Маяке» и умерли от рака. Папа умер в 85-м году от рака кишечника, ему вырезали кишечник он ходил с калоприемником. Это были муки!

В 2005 году мама попросила меня как правозащитников помочь ей получить удостоверение жены ликвидатора. Это удостоверение давало право на мизерную выплату в 92 рубля, но было важно для мамы. Маме не хотели давать удостоверение жены ликвидатора. Нам пришлось судиться на протяжении двух лет, и в результате мы выиграли во второй инстанции — Челябинском областном суде. Но ПО «Маяк» не мог спать спокойно, когда кто-то получает компенсацию в 92 рубля. Они добились отмены маминой компенсации. Конечно, это была личная месть, они знали, что это моя мать, но также это была и системная проблема. Юристка «Маяка» объяснила мне, что они не хотят прецедента, чтобы другие вдовы пришли за компенсацией, а Челябинский областной суд в их руках.

Для нашей семьи это имело трагические последствия. Я хотела скрыть от мамы факт отмены компенсации и перечислять ей деньги сама, но они прислали ей письмо. Мама потеряла веру в справедливость, всюду ходила и показывала письмо. Мы поняли, что она в состоянии психоза. Мама была врачом-невропатологом, и в один из светлых периодов сама себе выписала направление в психиатрическую лечебницу. Но в конце концов она превратилась в беспомощного ребенка, который ничего не понимает и ходит под себя. Через год после отмены решения о компенсации она умерла. Я подала жалобу в Европейский суд, поскольку отмена принятого и частично исполненного судебного решения нарушает 6 статью Конвенции о защите прав человека.

Когда я была уже во Франции, Европейский суд вынес решение присудить компенсацию за возмещение морального ущерба в размере 2000 евро. Я восприняла это как поддержку от мамы и знак, что я должна выполнять свою миссию — распространять информацию о вредоносности «Маяка», о радиоактивных выбросах, которые он продолжает делать, превратить ПО «Маяк» в контролируемое хранилище и закрыть вредные производства, расселить людей из четырех деревень, которые живут в зоне радиоактивного загрязнения.

В этом году я дала много интервью, ваше — 46-е. Сейчас я думаю о том, как помогать людям в регионе. Когда я последний раз звонила в Озерск, перед интервью с вами, поздравляла с наступающим Новым годом, мне сказали, что ситуация ужасная — ходить ночью невозможно, свет не горит, записаться к врачу невозможно, врачей нет…

Когда в 44 года ты неожиданно теряешь все заработанное за всю жизнь, материальное перестает иметь значение. Сейчас я работаю как доброволец, продолжаю консультировать жителей Озерска по скайпу и ищу юриста, который не побоится защищать людей в суде. Мы боремся за «Планету надежд» — наше дело находится в Европейском суде, мы судимся с российским телевидением. Те, кто хотел, чтобы деятельность нашей организации прекратилась, — сильно просчитались. В результате они помогли нам перейти на международный уровень.

Источник: Activatica